Ю. Зыков ВРАТА НЕБЕСНЫЕ(маленькая фантазия о событиях давно минувших лет) Эх, Михайло, Михайло! И что ж ты, рыжий пес, наделал! Ни стыда в тебе нет, ни совести. И что тебе не жилось? Нетто не любили тебя, не лелеяли? Сам горный начальник за ручку жаловал да светлой головушкой прозывал. Шел солнечный богатырь с котомкой по сурову лесу да думу горькую думал, и даже конопушки на его круглом лице темнели от предстоящего испытания... А может, это просто тучки-кучеряшки тоску наводили? Выйдет из-за перевала ветерок-говорунок, побаит разны сказочки, свистнет, как соловей-разбойник, да и разгонит темную смуту и на небе, и на сердце. Вон как разъярился — к дальним сопкам полетел. Встретится там со своими дружками-варнаками — другими ветрами, — наиграется вволю, отдохнет чуток — и дальше. Вспомнились Михаиле те места — куда часто наведывался за брусникой да голубикой, а где пониже, поболотистее, морошкой разжиться можно было, клюкву, но первому морозцу посбирать. А благодать-то на вершинках какая! Всё на много верст видно: и кряжи гор, и дальние голубые-голубые, а в непогоду синие, озера. Вершинки-то безлесые. Есть, правда, махонькие березки, не дают им буйны хороводы вьюг подняться. Так и растут, но много лет за скалы цепляясь, за каменьями хоронясь. Крошечные, искривленные, точь-в-точь, как Ефимка-юродивый... Из-за Ефимки он и бредет здесь по диким урманам, ночуя под лапищами елок, у студеных ключей. Хорошо кремешками да трутом запасся — костерок можно соорудить, ушицы сварганить — вон ее, рыбы-то, кишмя кишит. * * * Ефимка появился при заводе недавно. Неведомо откуда и как. Днем вертелся возле каменного собора, с темнотой пропадал. Где спал-проживал, тоже неизвестно. Был он смешон, жалок, уродлив, но сорванцы-мальчишки в нем души не чаяли, когда он что-то болтал на тарабарском языке. Собравшись вкруг Ефимки, заводская голытьба то покатывалась со смеху, то, нахохлившись, замирала. Взрослый мастеровой люд степенно проходил мимо мальчишеских посиделок: пущай побалуются, посмеются. Недолго осталось — скоро и им лямку тянуть придется. Иной кинет монетку Ефимке - жаль дурачка. Были и такие, что морщились и отворачивались: принесло откель-то страхолюдину. Только таких было немного: известно, на Руси дурачков святыми считают. Михайло бы сроду и не обратил внимания на Ефимку, да, случаем проходил мимо притихших ребятишек, прислушался — о чём это пацан баит? — Мне матушка моя, ведьма, говорит — изымать тебя, херувимчик, из нашей нечистой силы надо. Добренький больно! Зачем вот метлу спёр? Старателя пожалел, что не туда заведу? — А я эту метлу и не для того вовсе взял, а узнать хотел, как она в небо поднять может? Камень такой в черенке есть... Загоготала мальчишеская орава. Не удержался и Михайло — ох, выдумщик! Но, увидев бирюзово-зеленые, нечеловечески-грустные глаза Ефимки, спрятал усмешку, и еще раз оглядел нескладное тщедушное тельце то ли старого мальчика, то ли маленького старичка. — А дальше? Уже серьезно спросил мастер Михайло. — Узнал, почему метла летает? Шико-дрыко-мемелико-крендель-бубель-кирасор... Золото-молото-долото-колото, драй-цвай-ферц... — закривлялся Ефимка и высунул язык... Так под хохот мальцов и удалился Михайло, подивившись услышанному и увиденному: «Ужель и вправду дурачок? А может, не дурачок? Может, это он нас дурачит?» * * * Остановился Михайло, огляделся: не проворонил метку? Вроде бы рановато по времени. А вот рот набить чем-нибудь не помешает, чуток заморить червячка, а к вечеру пир устроить можно. Присел на поваленную березу, развязал котомку. Осторожно достал завернутые в тряпицу булатные полоски, развернул их, полюбовался чудным узором и вновь уложил на место... Вздохнул... Не зря ли послушался Ефимку? Размоченный сухарь да головка лука, посыпанного солью,— что может быть приятнее для усталого странника. И вот снова петляет едва заметная тропа-кружелица, то уходя в глухие дебри ельника, то теряясь в каменных реках, стекающих с вершин. Михайло всегда поражался этим застывшим волнам: как так можно? Превратить струи в камни? Или хозяйка-вода несла эти глыбищи да утекла, не справившись с их тяжестью? А впрочем, и себя он ощущал чем-то похожим на буйную когда-то воду, от которой остался слабенький ручеек. Там, в заводе, — его камни-задумки, которые он так и не огранил. Но ежели Ефимка не обманул... * * * Рубленые домишки чернели покосившимися тенями на фоне красно-желто-сиреневого заката. Пустынно было на улицах — работный люд спать ложился рано, и только близ дома Михаилы брехали две отощавшие собачонки. В человечке, отмахивающемся от них, узнал Михайло Ефимку. — Цыть, отребье шелудивое, — прикрикнул на дворняг. — Ефимка, аль в гости пришел? Спасибо, мастер Михайло, помог ты мне от нечистой силы избавиться — Это про собак-то? — Не собаки это, мастер Михайло, шурум-бурумчики. Долго искали меня, да вот добрались. Ежели бы не ты, плохо стало б... — Откуда, Ефимка, сказок столько знаешь? Сам выдумываешь? — Не сказка это, дядечка. Шурум-бурумчики — оборотни. Так их у вас кличут. Только и не оборотни они вовсе. Везде шурум-бурумчики есть. И в людях тоже. Залезут к кому-нибудь, и враз человек злым становится, вреднючим да хитрючим... — А какой он, шурум-бурумчик, обличием? Зверек али червячок? А может леденец? Пососешь — и сладко. — А ты не смейся, мастер Михайло! Их никто не видит. Есть — и всё... — Это вроде Бога? Все ему молятся, и никто не зрел? — Шико-дрыко-мемелико-крендель-бубель-кирасор... Тигли-мигли-фигли... — затянул юродивый и боком-боком, странно изгибаясь, отступил от Михаилы, пропал в темноте. — Эй, Ефимка, — крикнул вслед ему мастер, — оставайся, куда ж ты, на ночь глядя? Но того и след простыл. — Дела, почесал затылок Михайло. — А ведь складно. Ничего из ничего и не рождается. Даже эти, как их, шурум-бурумчики. Вот в его, жизни попадались соблазны всякие. Только не позарился ни разу на добро чужое, вот и отстали шурум... тьфу ты, слово-то... Да неужто все сказки - выдумки? Быть такого не должно! Жили ведь и раньте умельцы. Твори ли. А потом про чудеса другим сказывали. Только ведь теряются вещи, а молва от деда к отцу, от отца к сыну, от сына к внуку передается. Вот и про меч-кладенец... Баушка ему сказывала. И так полюбилась сказка та, что под нее и засыпал. Не из-за нее ли, выдумки той, на оружейную фабрику подался. Хотя куда идти-то больше было? И дед там Богу душу отдал, и отец рано помер, и мать руки на себя наложила...
|