Ю. Зыков ВРАТА НЕБЕСНЫЕ(маленькая фантазия о событиях давно минувших лет) * * * Ручей становился все шире. Нужно было смотреть под ноги, дабы не запнуться о крупные валуны, торчащие из песка. Но все ж по галечным отмелям идти было одно удовольствие. От ручья тянуло прохладой, которая уравновешивала зной поднимающегося все выше и выше светила. Усталости не чувствовалось, причиной тому, как считал Михайло, была живица-водица. Достаточно было только плеснуть ее, студеную, себе в лицо. И все же, как не прислушивался мастер, внимание его отвлекалось то на диковинный цвет — ишь, словно в саду заморском, сроду таких лепестков не видывал — то на гальку обыкновенного цвета да формы причудливой. А шум водопада настиг его нежданно. Точно песня шепелявая: «Шумлю, шуршу, шурую, с вышины швыряю...». Вслед за ручьем протиснулся в лаз, ведущий в преисподнюю. Водяной вал зацепил его чуть-чуть, когда боком, цепляясь за трещины в камнях, совершал Михайло свой спуск. Страха не было, хотя, ступив на нечто похожее на тропу, опоясавшую подземное озеро, с трудом мог оценить свое местоположение. Почти мрак. Правда, в оставшемся наверху отверстии свет пробивался, а несколько бликов чуть покачивалось на ряби этого подземного кривого, изготовленного небрежно матушкой-природой, зеркала. Впрочем, почему небрежного? Необычного — да! И это было еще притягательней, чем если бы зеркало было без изъяна. Михайло знал, что вслед за этим будут еще несколько каскадов. Знал, что кромешная мгла подземных дворцов сменится залами подсвеченными (пробивающимися сквозь едва заметные трещины скальных пород) всепроникающими небесами. И хотя в жизни не видал подобных чудес; и хотя знал, что каждый человек испытывает ужас перед неизвестным, познание его оказывается выше страха, а уж ему, Михаиле, и вовсе почти все наперед известно. Так чего бояться? * * * Вечер выдался теплым. Возвращаясь с фабрики, Михайло заподозрил было: а вдруг мальчишка сбежал. Или опять неизвестный похитил Ефимку. А тот, повеселевший, радостный, увидев из окошка, что хозяин подходит к дому, захлопал маленькими ручонками по стеклу. Он казался совсем малышом, знающим, что с приходом близкого взрослого человека ворвутся доброта, ласка, спокойствие. — Наконец-то, дядько Михайло! А то уж совсем-совсем заскучал... Камни, которые Михайло хранил под лавкой в большом мешке и лишь изредка доставал, чтобы полюбоваться малахитовыми прожилками да яшмовыми узорами, были разложены на полу в каком-то неизвестном ему, но явно — порядке. — Ты гляди-ко, понравились, стало быть, каменья-то мои. Всё собираюсь заняться ими: распилить да пошлифовать, чтоб глаз радовали, да вот недосуг. Интересуешься самоцветами? А может, златом-серебром пробиваться собираешься? — Не-ка... Злата мне не надо. Пустой камень, только и толку-то от него, что глаза слепит... — Смешной... Можно подумать, ты у нас заводчик какой, так насмотрелся на золото, что тошно стало... — Я, дядько Михайло, не злато ищу, а другое — еще похлеще. И кажется нашел. — Он показал неброский камешек... — Щико-дрыко-мемелико... Бочком-бочком Ефимка стал подвигаться в угол комнаты, — Стой! Ты что? Опять шурум-бурумчики? А мы их! Михайло распахнул окно и свистнул вслед разбежавшимся псам, лай которых напугал Ефимку. Ефимкина отрешенность спала, и он, облегченно вздохнув, опустился прямо на пол... — И чегой-то я так. Ведь убежали они все, ни единого не осталось. Вместе с ведьмой подались на Лысую гору... — Куда-куда? Михайло от удивления аж вырвал клок бороды. Расскажи-ка все по порядку. Неужто и впрямь ведьмин сын?.. Ха-ха-ха...— засмеялся, было, но тут же осекся, с такой ненавистью смотрели глаза Ефимкины куда-то в пространство. — Ладно, расскажу. — Ефимка подошел к мастеру, уткнулся лицом в богатырскую грудь своего спасителя и заплакал. — Успокойся, малыш: успокойся. — Михайло расчувствовавшись, и сам едва сдерживал слезы. — Давай свечу зажжем, а уж потом поведаешь: и куда ты исчезал, и кто тебя так измахратил, и как ты на кладбище оказался. * * * Эти странные пещеры с подземными озерами производили на Михаилу двоякое впечатление. С одной стороны необычная подсветка придавала эффект чего-то нереального, туманно-воздушного. С другой — вызывала недоумение, ведь свет падал с высоты не полосами, как это должно было быть, а где-то успевал распределиться, рассеяться и равномерно заполнить подземный дворец. И если бы эта были обычные пещеры: холодные, темные, страшные, это казалось бы естественным. В подобной же переделке притуплялось чувство опасности, а это и угнетало Михаилу. И верил он Ефимке, понимал, что тот не стал бы обманывать и рисовать картину полного благополучия в этом странном неожиданном путешествии. И все же… Конечная цель была рискованной. Мастер обрадовался, когда увидел, что кончается его подземная тропа. Впереди, за поворотом, свет стал ярче, и водопад уже не шипилявил, а рычал: «Р-разбивайся, р-ручей, р-р-р-расстилайся, р-рекой!». - В лаз пришлось протискивать на четвереньках. Михайло сделал это с чрезвычайной осторожностью, Глаза за два часа отвыкли от такого обилия зелени, синевы, оранжевости, составляющих этот прекрасный мир в обычный летний жаркий день. К тому же здесь было небезопасно: площадка у подземного лабиринта оказалась крошечной. Михайло, однако, примостился на каменном пятачке, прижавшись спиной к теплым скалам, чтобы привыкшие к полумраку глаза восприняли то, что открывалось перед ним. Огромные глыбы окружали лесную поляну, поросшую высокими травами и цветами, а там, где края ее начинали пробиваться к основаниям скал, шумели листвой не виденные ранее Михайлой деревья. « Как будто внутри бочки оказался, - подумал, и еще раз, уже внимательнее, оглядел середину «бочки», а затем проследил взглядом по казавшейся трещиной синей полоски на противоположную сторону. Там зияло отверстие, почти такое же, из которого он только что выбрался. Оттуда тоже била вода. Оно напоминало глаз, из которого потоком текли слезы. А здорово сказал Ефимка про это место, дескать, глаза, глядящие внутрь себя. Не так ли порой и в жизни получается: задумаешься о судьбе своей неудавшейся, и слезы лить хочется. Спуск оказался не таким уж опасным, как виделось со стороны. Хотя кое-где и замирало сердечко: то камень из-под ноги сорвется, то змея, напуганная шумом, вдруг кинется прочь. Но все кончилось благополучно. Лишь однажды Михайло почувствовал что-то неладное, но на его счастье гадючка-невеличка уползла в одну из расселин. Ноги после спуска дрожали, пот застил глаза, но стал отдыхать мастер, а поспешил к середке каменной бочки. Там стеклись две речки-слезы, сшибаясь в вечном своем движении, поднимая столп воды и низвергаясь в круглое отвнрстие-колодец куда-то в недра земли-кормилицы, в ее базальтовое жерло. И только здесь, дойдя до цели, он позволил себе остановиться. Обессилено присел, освободился от мешка, отбросив его в сторону. Не думал, не гадал Михайло, что есть такая красота на земле. Бывал раньше в этих местах, да что-то не видел ни пещер подсвеченных, ни ручьев животворотных, ни этого каменного цирка. Как объяснил Ефимка: раз в тридцать три года открывается этот путь, это чудо, да и то не всем простым смертным, а избранным. Впрочем, избранным Михайло себя не ощущал. И именинником тоже, а ведь исполнилось ему сегодня тридцать три. * * * - Так, говоришь, все твои шурум-бурумчики на Лысую гору подались? И зачем, если не секрет? - К сражению готовятся… - Что? – Михайло даже приподнялся и дернул себя за бороду. – Что это за сражение такое? - Долго рассказывать. Ты ведь и не веришь, наверное, ни в Бога, ни в черта, ни в нечистую силу. Такое только очень-очень добрым людям дано – не зависеть от сил зла. А силы добра – суть нашего жития на земле. Умер добрый человек – душа его в небеса вознесется, сольется с такими же душами, да и обратно воротится, поселится в новых рождающихся младенцев. А может, кому и частичка от самого Бога перепадет. А зло посеянное в людях, отделяется, рассыпается под землю уходит, а преисподнюю. Куда «делся юродивый? Это был даже не человек. Ангел что ли? - Постой, постой!.. Выходит, что все мы жили когда-то - Конечно, мастер! Только не целиком. Каждая частица, что нынче составляет твой дух, уже бродила по земле. Одна – в одном теле, другая – в другом… Слушая этого переродившегося малыша Михайло поражался силе слов, недетской убежденности и печальной страстности, с которой тот рассказывал пока еще непонятные, но занятные и странные философии. Словно это он слыхивал как-то у местного учителя. Он даже расспросил старика – что значит «фи-ло-со-фия». Вот и пришло на ум. А еще он подумал, что никакой Ефимка не малыш, даже точно. И это не человек тоже. - Зло отделяется, говоришь? Откуда же в людях зависть, злоба, жестокость? Вон, у нас как-то одного мужика насмерть забили ни за что.. И работник был хороший, и добряк. - в том-то и беда, что отделяется да потом возвращается. Только оно, зло-то, во взрослых, а не в младенцев попадает. Из-под земли появляются шурум-бурумчики, ищут – к кому бы прицепиться. Ты замечал, наверное, что был человек человеком, а потом – как подменивают его. Это их, нечистых работа. - Послушай, господин хороший, - Михайло даже сам не разу заметил переход к подобному обращению, да оно и понятно, перед ним сидело существо в образе ребенка с неведомым сиянием глаз, которые, казалось, вобрали и всю пестроту звездного неба. В зрачках причудливо переплетались пламя свечки и полоса Млечного пути. – Я уж спрашивал: как их увидать, шурум-бурумчиков? - А как выглядят души? Дух? Ты, мастер, трогал нечто подобное? Видел? Это можно лишь почувствовать, поскольку сие – субстанция нематериальная… Хотя и не понял Михайло, что это за субстанция такая, но догадался – не о камне, не о дереве речь идет. Голова закружилась от узнанного: - А давай-ка погодим с разговорами. Чайку сварганим. Что-то у меня мозги набекрень! – Вздохнул и пошел ставить саловар. * * * Следовало торопиться, солнце уже давно перевалило середину неба и опускалось к зубцам скал. Пошарив в котомке, Михайло нашел клочок бумаги с Ефимкиными надписями, разгладил его и стал внимательно рассматривать рисунок. Аккуратно сложил, водворил на прежнее место и еще раз осмотрелся. Было тихо, жарко, но от природного фонтана, что в центре, исходила такая прохлада, что чувствовалась на расстоянии. Было соблазнительно подойти и омыть руки, лицо, шею, плечи, однако мастер пошел от середины этого горного цилиндра, стараясь держаться так, чтобы ниточки-ручьи, свисающие со скал, были от него на одинаковом расстоянии. Предстоял подъем. И нелегкий, особенно для утомленного дальнем путешествием человека. — Эка чертовщина, — проворчал Михайло, обжигая руки о крапиву, которая умудрилась разрастись между каменьями на маленьких островках земли, занесенной сюда. Крапива была oгромной — выше человеческого роста, а жалящие иглы торчали, как маленькие смертоносные орудия. Пришлось достать тряпку, освободив от неё металлические полоски, и прикрыть лицо. Руки уже покрылись волдырями. От напряженья заныли лопатки. Путь наверх становился все круче, и когда вертикаль огромного камня заслонила остатки троны, Михайло, выбиваясь из сил, подтянулся, перебросил ослабшие ноги за скалистое ребро и, дрожа от усталости, завалился в нишу — довольно вместительную площадку. Отдышался, успокоился. Подумалось: вот и добрался! За спиной, в проломе, — лаз. Протиснувшись в него, Михайло оказался в пещере, но без той подсветки, что сопровождала его не так давно. Не ведал Михайло, что через каких-то пару часов полутьму пещеры разрежет ослепительный луч солнце, а пока оглядывался в полумраке, ища глазами наковальню. Она была похожа на лодку, готовящуюся к отплытию. Следовало ее загрузить, и мастер, нагнувшись над котомкой своей, который уж раз вытащил булатные полоски, протер рукавом рубахи и уложил вдоль бортов лодки-наковальни. Теперь следовало заняться теми камешками, что отобрал ему Ефимка. Ступка с пестиком стояла там, где и предсказывал юродивый. Михайло ссыпал в жерло ступки камешки из мешочка и принялся за работу, орудуя увесистым пестом. Камни хрустели под ударами, но мельчились плохо. Пришлось попотеть! «До пыли, до пыли, до пыли долбить», — как заклинанье, повторял именинник, соображая, что день этот для него самый непростой в жизни.
|