Ю. Зыков ВРАТА НЕБЕСНЫЕ(маленькая фантазия о событиях давно минувших лет) * * * Метка, о которой толковал Ефимка, и впрямь оказалась чудной. На могучей лиственнице человеку, не посвященному в таинство, она бы показалась царапинами. Как будто хозяин тайги — великан-медведь, вставший на дыбы, цапнул по стволу огромной лапищей. Однако занятно было бы посмотреть на своего лесного тезку, будь это и впрямь следы его когтей. А может, Мишка и поработал? Михайло подошел к дереву, поднялся на цыпочки, чтоб разглядеть пометку. Даже понюхал. Н-да, не соврал странный мальчишка. Вон и крючки крошечные на концах линеек. Будто цифирь кто на бок пытался положить — единичку, а она выпрямилась. Михайло присел на лежащий рядом валун, ощутив его набранное за день тепло, вскочил. Как же, и про эту каменюку Ефимка ему все уши прожужжал: дескать, у булыги, похожей на лошадиную голову, PI надо сворот делать. Шико-дрыко-мемелико... Всё-всё сходится. И безветрие — тишина здесь стояла — листочек не колыхнется. Там, наверху-то, — ветродуй, а здесь — как в остывающей парилке, когда для тела не жарко, а для души тепло. Что ж, тут и прикорнем с устатку. Хотя чегой-то там малец советовал? Ага, сто шагов от камня в ту сторону, куда закорючки показывают. Только сейчас, считая шаги, Михайло понял, как он намаялся. Да то-то и оно. Почитай, несколько годков так далеко не хаживал. Гудели ноги, давила котомка, да и неловко уложенные железки колотили по позвонкам, как палочки по барабану, глухо лязгая при каждом шаге. Стало совсем серо. Мастер не любил это состояние, когда предметы теряют очертания, растворяются в надвигающихся сумерках. Того и гляди, запнешься за корневища. Благо — то тут, то там — светлячки направляют: «Верно идешь!». И опять удивился Михайло, что сиянье это усиливалась, как только перед ним появлялась ямка ли коряга... ... Девяносто девять... Сто... Вот и ёлки-палки, под которыми должен быть ключик. Ага, есть. Долдонит хрустально, чередуя звон с легким вздохом-всплеском. Огня зажигать не стал. Улегся, положив голову на мешок, и уснул сном праведника, честно сделавшего свое дело. * * * Ягоды летом пошли рано, и все заводские ребятишки устраивали набеги на лысеющие меж порослей молодого сосняка поляны. Сурьезные старцы и те не скрывали удовольствия, осторожно брали по щепотке духовистых даров с мальчишеских ладоней, и ягоды пропадали в зарослях серых бород, во рту будто приоткрывалась тронутая временем пещера, захватывая и пряча богатства. У Михаилы семьи не было. То ли миновала его стороной любовь, то ли его любушка-голубушка предпочла мастера более шустрому молодцу. Ходили по этому случаю по дворам байки-сплетни, да заблудились за каким-то забором. Сам же он помалкивал, лишь вздыхая невесело. Оттого-то и любил неугомонных босяков, что своих не было, никогда не ругался, был ласков. Говорил серьезно, не заигрывая. А те тянулись к суровому великану, отвечая взаимной привязанностью. В начале недели собрался, было, пойти в лавку кой за какой мелочью, да не дошел. Окружила ребятня, сияя рожицами, перепачканными земляникой: — Дядько Михайло, отведай! — И у меня! — И у меня! Как не уважить, взял у каждого по ягодке. Да и спросил: — А что-то я Ефимки давно не видел! Куда пропал постреленок? А пацаны враз глазами заюлили: — Не знаем, дядько! — Так, давайте не хитрить. Выкладывайте, что знаете. Слово за словом и выведал, что приходила какая-то косматая-прекосматая тетка, схватила Ефимку за руку и увела. А они испугались, разбежались кто куда. И почитай уже третий день Ефимку не видели. Пропал и все. Сказанное ребятишками, как чпрей, мучило. Вспомнилось Ефимкино, дескать, мать — ведьма. Потом забылась эта встреча. Да и то — заказ особый пришел, говорили — от самого императора. Не до дум стало. А вспомнил про слышанное, когда на кладбище пришел, па немецкое. Работали тут приезжие, наших учили выделке оружия. Аккуратные, черти! Этого у них не отнимешь. Вон, по кладбищу, прям, как по прошпектам, гуляешь. Кругом мраморные колонны, не колонны, столбы, не столбы. И надписи с вензелями по иноземному начертаны — покоится такой-то Иоганн или Людвиг. Вид отсюда открывался — дух захватывало! Посему и приходил на красивую работу полюбоваться, о чужих смертях погоревать. Только осмотрелся, подумал: ладно, да не складно, души не хватает! Как чу! Тихий стон. Заозирался Михайло — не почудилось ли? Пичуги звенят, березки шуршат, но — снова: «Ой-х!>>. Уловил, откуда звук, кинулся к причудливому памятнику, огромному, с решетчатой чугунной дверцей. А там, за городьбой узорчатой, Ефимка в разорванной одежонке; весь в синяках. * * * Мелодия звучала до того нежная и приятная, что человек, лежащий на земле, подумал: уж не в раю ли он? Хотя раньше шибко сомневался в существовании оного. Так приятен был переход от сновидений к реальности, что Михайло долго не решался расценить слипшиеся веки. А когда приоткрыл глаза да вскочил, да потянулся — по-детски попрыгать захотелось. Радужно рассыпался вчерашний фонтанчик, тот что он слышал ночью. Крошечный лучик солнца, пробиваясь сквозь хвою столетних елей, падал точно в середину каменной чаши, откуда вырывались струйки, рассыпались самоцветами и, падая, рождали песенку, которая будила неведомо куда бредущего спутника. Михайло, наконец-то, почувствовал, что так и не поел вчера. Привычным движением нашарил в котомке фарфоровую кружечку с пастухом и пастушкой — немецкий полировщик подарил, дружил с одним, пока тот в свою Германию не укатил, — набрал бунтующей даже и в бокале водички, вкусил ее прохлады. Будто сил прибавилось. Непростая, знать, влага. Подкрепившись, постоял, огляделся; ручей глаза ослепил. Вот и еще одна сказка — про клубочек, который в трудную минуту добрые бабушки давали ищущим своих королев витязям. И пошел он по ниточке-ручейку, обходя сухостой, перелезая через поваленные стволы листвянок, отшатываясь от их корней с налипшими комьями земли. Где-то сейчас Ефимка? Все, что с пим самим будет дальше. Михайло догадывался. Все Ефимкины приметы и предсказания сбывались, значит - и после сбудутся. * * * Сбить огромный висячий замок с чугунной дверцы склепа было для Михаилы делом двух-пяти минут — подвернулся под руки брошенный или потерянный кем-то ломик. Ефимка, не открывая глаз, еще раз протяжно охнул, дернулся и затих, слабое неровное дыханье говорило, что жив пострел. Дома развернул Михайло узелки с разными травами: эта от кашля, эта — от порезов, эта — от ушибов, эта — вообще от всех болезней. Растопил во дворе печурку, накипятил всяких мазей, варева. Приложил листики к синякам да ссадинам, которые на мальчишеских ребрах пестрели, как звенья кольчуги. Приподняв лохматую голову Ефимки, по каплям вливал сквозь стиснутые зубы целительные эти напитки. Уложил больного на широкую лавку, накрыв тулупом. Еще раз внимательно всмотрелся в Ефим-кино личико — порозовело оно, грудь завздымалась мерно. Знать, полегчало. Значит, хороший сон. Такой приносит успокоенье, надежду, что на этот раз все кончилось хорошо. Ночью несколько раз поднимался со своей лежанки Михайло, чтобы проверить, как там его «крестник-воскресник»? Утром, стараясь не шуметь, приготовил на столе кринку молока да ковригу хлеба. Проснется Ефимка — поест. Только скрипнула дверь, как догнал его тоненький голосок: — Дядечко Михайло! — Ишь ты! Голосистый! Живой? — заулыбался на пороге Михайло. — Дядько, не уходи... — Не могу. Начальство за опоздание не пожалует. А ты угощайся пока, осматривайся. Вон, можешь камешками моими полюбоваться — у меня их тут целый мешок. А вечером потолкуем. Ну, а коли боишься, накинь крючок на дверь и никому не открывай!
|